и, кажется, обладал определённым актёрским талантом. В Пензе театрального кружка не оказалось, и вновь испечённый вице-губернатор увлёкся танцами. Это если не шокировало местное общество, но, во всяком случае, сильно удивило: как такого высокого ранга чиновник мог опускаться до того, чтобы скакать кадрили или выделывать ножками всякие антраша. Не солидно-с! Но Долгоруков полагал, что в свободное от работы время человек мог заниматься чем угодно, тем более что танцы были куда лучше пьянства или карт. «Везде выказывать свой чин, по-моему, есть самое низкое чванство», – пишет он.

Провинциальные блюстители нравов были тогда всегда на страже. В 1805 году инспектор Веденяпин доносил училищному совету о поведение учителя французского языка Гессинга как «крайне противоположном добронравию и качествам, приличным званию наставника». Чем Гессинг не угодил Веденяпину, Дубасов не сообщает. А вот учитель истории Нащинский явно нарушил рамки добронравия: он придумал себе новый источник доходов, объявляя себя женихом в семействах, в которых были взрослые дочери. Родители дочерей переполнялись доверием от свалившегося на них счастья и снабжали «жениха» деньгами. А Инспектор училища Зайцев стал известен тем, что публично ругал матерным словом преподавателей.

Наш бытописатель Ф. Вигель рисует нам следующее изображение киевского общества. Он относит Киев к т.н. казённым городам, имея в виду, что в них встречаются большей частью люди казённые, служивые. Киевским наместником при Екатерине Великой был 80-летний «полумёртвый старец», старший генерал-поручик по армии Семён Ермолаевич Ширков (1782—1795). «Он разрушался, но всё упрямился оставаться на губернаторстве», – вспоминает Вигель. Губернатор пользовался уважением, но в народе ходили слухи о странном семействе курских помещиков Ширковых, члены которой обвинялись в насилии, кровосмешении и прочих преступлениях, «из коих некоторые были доказаны по делам».

Ширкова сменил представитель смоленских помещиков храбрый и израненный генерал Красно-Милашевич Василий Иванович (1797, 1799—1800), человек также умный, деловой и способный администратор. Он оставил у киевлян по себе добрую память, был человек холостой, небогатый, но раза два в год давал балы.

Киевские балы, начинавшиеся, как правило, не рани семи часов вечера, открывались обыкновенно польским, т.е. полонезом. Выступал обычно хозяин с какой-нибудь представительной дамой. За ним чинно следовали другие пары, мужчины важно выделывали замысловатые па, меняли руки, и всё это продолжалось не менее получаса. Потом начинались т.н. англезы и контрдансы, мужской ряд выстраивался напротив женского, и начинались своеобразные хороводы. Танцоры старались разнообразить танцевальные фигуры, каждый контрданс имел своё название. Например, один из них носил название Даниила Купера, другой назывался Березанью. Был танец Соваж, Английский променад, Pré juge vaincu и т. д. О мазурке и краковяке в Киеве ещё не слышали, хотя Варшава была рядом. Матрадура и тампета появились тоже позже. Вместо французской кадрили киевляне танцевали какой-то монюмаск. Когда весёлые и быстрые танцы надоедали, переходили к менуэтам и тяжеловесному немецкому аллеманду. В последнем особенно отличался полусумасшедший разрумяненный немец доктор Шёнфогель.

На киевских балах могли танцевать и украинские метелицу и казачка, русские и цыганские пляски – кто во что горазд. Заканчивались балы алагреком, который более известен под названием гросфатера.

Коноводом всех балов был 67-летний генерал-немец Нилус. Он распоряжался танцами, руководил музыкантами и с «неимоверной живостью плясал весь вечер до упаду». При этом он был подагриком, и иногда болезнь держала его дома, и тогда отсутствие его на балу сильно чувствовалось.

И. Дмитриев живописует умилительную картину симбирского общества екатерининского времени. Он утверждает, что все симбирские жители – от дворянина до простолюдина – «наслаждались совершенною независимостью… никто не нёс другой повинности, кроме поставки в очередь свою бутошника и, по временам, военного постоя». У каждого мещанина при доме был садик, на окне в бурачке росли розовые бальзамины, никто не платил налогов за клочок купленной или доставшейся от деда земли. Заграничные товары были дёшевы: фунт американского кофе стоил – кто поверит? – всего сорок копеек, «рубль ходил за рубль, серебра было много», а об ассигнациях и помину не было. «Первенствующие» и уважаемые в городе особы были комендант, начальник гарнизонного батальона и воевода. (Заметим, что воевода по значимости занимал третье место). Ни театров, ни клубов, разлучающих мужа с женой, не было. Слова «рассеяние» никто не знал и не понимал.

В круг общения симбирского жителя Дмитриева входили два-три человека, «умных, образованных, недавно покинувших столицу. Между ломбером, любимою тогда игрою, и ужином оставалось ещё довольно времени для разговоров». Говорили о литературе, театре, слушали анекдоты о соперничестве Ломоносова с Сумароковым, о шутках последнего над Тредиаковским, судили об их талантах и утешались надеждами на талант Фонвизина. «Иногда разговор принимал нечувствительно тон важный: сетовали об участи Москвы, где свирепствовало моровое поветрие, судили об мерах, принимаемых против него светлейшим князем Орловым или с таинственным видом, вполголоса, начинали говорить о политических происшествиях 1762 года». Отталкиваясь от государственного переворота Екатерины, «восходили» к временам Анны Иоановны и Бирона и до превратности судьбы русских вельмож.

Одним словом, не жизнь расстилалась перед будущим поэтом и государственным деятелем, а райские кущи. Впрочем, не будем укорять Дмитриева: воспоминания о юности своей мы сами часто склонны окрашивать в розовые тона.

В 1810 году владимирскому губернатору и столичному жителю И.М.Долгорукову, наоборот, местные нравы представлялись в самых мрачных тонах. Посудите сами: дворянский предводитель города Коврова Рогановский, «человек уже возмужалых лет», не получив развода с женой, женился на молодой девушке, а когда губернатор доложил об этом в Петербург и получил оттуда предписание отрешить Рогановского от должности и отдать под суд, вся общественность стала осуждать его за «донос». Вызванные в суд свидетели отказывались от своих показаний, и суд над Рогановским тянулся два года, пока его не убили собственные крестьяне.

Пожилой и богатый дворянин Кайсаров, овдовев после трёх браков и получив отказ заключить четвёртый, завёл любовницу и имел от неё внебрачных детей, которых крестил его сын от первой жены. Император Павел отказал ему в ходатайстве усыновить внебрачных детей, и тогда Кайсаров женил на любовнице сына от первого брака и навязал ему всех её детей. Таким образом, сын усыновлял своих побочных братьев! Начатое против Кайсаровых дело кончилось, когда отец и сын уже померли от пьянства.

Да что там рядовые дворяне! Губернский прокурор Бут открыто жил с местной Мессалиной, а потом женился на её дочери, наградив первую незаконными, а вторую – законными чадами. «Вот до чего доходило поведение дворянское», – возмущался Долгоруков, – «а везде были училища, пансионы, университеты, все хвастались просвещением». Там где портятся нравы, гибнут целые царства, делает справедливый вывод князь. И губернаторы тоже, добавим мы от себя.

В 1811 году во время крестного хода и торжественной литургии в Боголюбском монастыре по случаю возвращения иконы Богородицы протопоп Александр, то ли родственник Сперанского, то ли внебрачный сын митрополита Амвросия, по характеристике губернатора Долгорукова, «малый молодой, безобразного поведения, редко трезвый, ничему не обученный, дрянь в общежитии и поступках», устроил дебош. По указанию губернатора полиция удалила пьяного протопопа с праздника и отвела его к себе в участок протрезвиться. Долгоруков пишет, что всё это было сделано тихо и чинно, и о протопопе все скоро забыли. Но последствия этого инцидента оказались для князя чреватыми для его карьеры. Церковники взяли под защиту протопопа Александра, якобы «пострадавшего» от произвола губернатора. Тесть протопопа из местного владимирского причта, явился в дом к губернатору, «кричал, шумел и велеречил по торговому обычаю», требуя освободить зятя. Долгоруков вывел «защитника» за руку из своего дома и велел ему идти домой, благо зятя из съезжей уже выпустили на свободу.

Инцидент, казалось, был исчерпан, но не тут-то было. Дело доложили в Синод. Этим немедленно воспользовались недруги губернатора в Петербурге и Владимире. Они обвинили губернатора в избиении протопопа и грубом обращении с его тестем и, нагородив кучу лжи и клеветы, начали компанию по его дискредитации и удалению с губернаторского поста.

Вот так, практически на ровном месте, возник конфликт, в котором «политкорректный» Петербург взял сторону распоясавшихся попов. Из столицы приехал статский советник Харламов, чтобы